Статьи о художнике Андрее Мунтяне::
В форме дружеского письма
Язык и Свет. 08/2005
Язык и Свет.
Размышления о вербальном и визуальном.
(рецензия в форме дружеского письма)
Открывая книгу Елены и Андрея Мунтян «Рыцарь и Ангел» сразу пытаешься понять, что перед тобой? Каталог работ художника с комментариями критика, литературное произведение, оформленное иллюстрациями? Нет, подобные стратегии установить коммуникацию с данной работой обречены на провал. Тексты не обслуживают видеоряд, это хорошая литература, литература, в которой кропотливое исследование микро-событий, из которых складывается канва жизни, их преломление в представлении, чувстве, воспоминании превалирует фабуле развития событий. Видеоряд – средневековые (!?) картины…точнее, поздняя готика, , еще точнее…использование средневековой иконографии в качестве арматуры изображений, фактура которых, однако, приходит из иных эпох, стилей, личных наблюдений, переработанных художником в собственный неповторимый стиль. Смотрю – средневековая иконография, но все, что наполняет ее: ткань лиц, тел, пейзаж – не оттуда. Не рисовали тогда так фактуру неба, фактуру человеческой кожи, а вот позы тел, обстановку, знаки и символы именно таковы были. Символика вся из позднего средневековья, предвосхитившего Возрождение: Единороги, Параллельные миры (Платоновское наследие в Христианском богословии), бесконечная череда исследователей с неизменными атрибутами алхимического поиска философского камня и нарождающимся инструментарием ученого Нового времени-- эпохи, которая уничтожит параллельность миров, вообще какую-либо запредельность, утвердив бесконечно познающего субъекта в бесконечно познаваемом мире, податливо уступающем свои тайны человеческому интеллекту и новому научному инструментарию. Назвать картины Андрея Мунтяна эклектикой –слишком грубое приближение. Скорее речь идет о стратегиях наведения на окружающий художника мир формата принципиально иной эпохи; об упаковке событий, оформленных слабыми культурными кодами пост-современнсти, в очень прочно выстроенные матрицы средневековой системы образов и символики. Ведь перед нами не копии средневековых картин!
В текстах Елены мы можем отследить как картины «превращаются», как переплетается судьба появляющихся на них видиом с событиями жизни художника. (При этом остается загадкой пишет ли художник себе судьбу, или судьба пишет художником?)Так что же перед нами? Как нам обращаться с форматом этой книги?
В контексте актуальных направлений современного искусства можно поместить книгу в культурный сегмент тексто-изобразительных композиций. Тексты здесь не объясняют, не комментируют картины, а картины не являются иллюстрациями к текстам. Так как же это должно работать с нашим восприятием, памятью, запрограммированными культурой стратегиями?
«Видеть – это не говорить» (М.Бланшо). В размерности человеческого восприятия реальности это так. Параллельное одновременное течение визуального и текстового регистров заказано. Парадокс в том, что видение и чтение исключают друг друга в одном режиме внимания. (Здесь мы будем говорить именно о видении, а не о том как «смотреть смотрели, а видеть ничего не видели»). Так вот, видение наступает там, где умолкает дискурс, хотя без дискурса четкое видение изображения не возможно. Дискурс ткет матрицу того, что мы увидим, но ткет ее в языковой картине мира. (Так в одном и том же пятне или облаке разгадываем животное, ангела, лицо возлюбленной…). Однако, визуальное внимание лишь наводится языковыми структурами, но прозрение, последнее «увидел!», случается в немоте дискурса. Итак, наведение резкости изображения невозможно при параллельном чтении. Язык оформляет место для события видения, но исполняется визуальный код только в тишине. Я должна прекратить чтение или слушание объяснения экскурсовода и в разрыве грамматических структур: субъект-предикатных связей, причинно-следственных связей выйти в геометрию и хроматизм видения.
Язык же, напротив, может появиться только в неком разрыве, в пустоте визуального, откуда только и может начаться рассказ. Эти две гетерогенные реальности (визуальное/вербальное) проходят друг через друга, нигде не смешиваясь. Они вдавливаются друг в друга, оставляют друг на друге следы, являясь принципиально не смешивающимися фазами. Визуальная форма никогда не может занять общее место с текстом. Умолкая, язык выпадает в видение. Читая книгу Елены и Андрея Мунтян, я должна постоянно менять регистр внимания, чтобы попадать из реальности картин в реальность текста и обратно, каждый раз проходя через "мертвую точку" --"уже незримого, но еще не высказываемого" и обратно. Но именно в этой "мертвой зоне" и исполняется со-бытие понимания ...(истины--незримой, не высказываемой). Ведь "истины" зримые и высказываемые -- это истины данные нам в представлении. Однако, последние истины открываются за пределами нашего представления о мире.
Это длинная тема: Эпоха Просвещения полагала возможным довести наше представление о мире до уровня чистого зеркала, делая его местом истины. «Истина – это истина, данная в представлении» (Ренэ Декарт). Чистое, незамутненное представление – это Бог Декарта. Позднее представление стали считать зеркалом искаженным, местом социальных штампов и клише, а истины искать за его пределами...отсюда, кстати, повальное увлечение наркотиками в конце XIX веке, к которым относились как к трамплину, выбрасывающему за пределы работы сознания и представления. Ну и, конечно, мэтр Фрейд: «Бессознательное – вот где скрыты последние наши истины». ( На нашем факультете был прозван «кокаинистом»).
Современность, конечно, не так радикальна в поисках истины, но не менее настырна. Возможно, уже зазор между несводимыми реальностями видимого и говоримого очень продуктивен для работы смыслов, тех, что не возникают в однорегистровом режиме восприятия. Например, постоянная смена регистра «видеть –читать» может также подтолкнуть к со-бытию понимания чего-то очень важного. Но это требует известного усилия и труда. Поэтому –то использовать вашу книгу на 100% так трудно. Чтобы реализовать все возможности, скрытый в ней потенциал, нужно не столько добросовестно просмотреть или прочитать, сколько заставлять себя постоянно переключать регистр. То есть нырять из Языка в Свет и обратно.
Поясню. Эта еще в Средневековье разработанная концепция Языка и Света любопытна. Отвечает она божественной иерофании –то есть объясняет как , в каком виде, облике к нам может нисходить истина. (Для средневекового сознания она тождественна Богу). Ведь непосредственно истина не дана, а если дается таким образом, то убивает, или ослепляет как в известном библейском сюжете. Один путь истины – Слово Божье . Писал ли Бог что-то? Нет. Но пророки и апостолы написали текст, адаптированный для смертных тварей, наделенных разумом и чувством. Читайте, толкуйте и обрящете... Другой путь – иерофания Бога посредствам Света, коей был создан в самом начале творения, прежде человека . Существуют хорошо разработанные концепции средневекового иллюминизма . Пример тому тексты Августин Блаженного или витражи готических соборов. Бог есть свет, в который постепенно переходят все образы, свидетельствующие о Нем, или же Он непосредственно является как яркий свет знамений. Итак, для человека, воспринимающего мир, шире Космос, опосредованно, истина дается через чувства и образы сознания. Теперь я скажу то же, сменив точку отсчета. Человек возникает как то, через что Бог или сила, творящая мир, начинает обращаться сама на себя, бороться сама с собою в гетерогенных временах его (человека) видения и языка. В этом обращении, удвоении Абсолюта в человеческом существовании расслаиваются две проформы бытия : Язык и Свет. Световое бытие относится только к видимостям, видимому, изображенному. Бытие языка высказывается. Но они не сводимы друг к другу. "Видеть -- это не говорить"."Сколько бы не называли видимое, оно никогда не умещается в названном, и сколько бы не показывали посредством образов, метафор, сравнений, то, что высказывается, место, где расцветают эти фигуры, является не пространством открытым для глаз, а тем пространством, которое определяют синтаксические последовательности» (М. Фуко).Напряжение видимого и высказываемого задает зону многообразия устойчивых форм человеческого творчества (по большому счету – путей познания истины). Человек – тот, кто своим существованием удерживает их в различии. Через пишущего язык создает высказываемую арматуру видения. Сам же язык может появиться только в неком разрыве, пустоте визуального, откуда только и может начаться рассказ. Пафос языка в том, чтобы называть НЕвидимое, организуя пространство для видения. За опытом видения стоит язык, но не тот язык, который дан нам в словаре, как некая сумма. Именно здесь возникает ницшеанский вопрос, вопрос, который сводил его с ума: Кто говорит? Кто поддерживает язык в движении, кто говорит языком, определяя политику смыслов и истин? Дух? (тогда истина едина)…
Человек?
Воля к власти? (возможно ли тогда заводить речь об истине
вообще?)…
Аналогично концепции божественного «языка-истины» приходит к деградации и концепт «света-истины». Кроме того, свет становится устойчивой метафорой человеческого сознания, а не Бога.(Что вполне логично вытекает из философии Декарта).А следовательно от него, «света» пытаются избавиться, «пройти сон мысли» (П. Валери), найти ход к бессознательному (метафорической «тьме»), его кодам, жестко определяющим наше существование и творчество. Это сознание эпохи отлично демонстрирует пассаж М. Бланшо: «Когда мы задумываемся что такое свет, и пытаемся его устранить, пытаясь дознаться что ему предшествует и под ним кроется, -- тогда оказывается, что он уже тут как тут, что свету предшествует опять таки свет, только не как способность творения, а как невозможность исчезновения, как сумрачная необходимость, а не просветляющая свобода».
Разрабатываемая ныне в философско-художественной среде концепция тексто-изобразительного творчества мне кажется очень интересной и продуктивной в наших практиках сосредоточения, понимания, познания. Мы уже не пытаемся посредствам умных операций выявить в тексте слова, указывающие на имя Бога, ставим под сомнение продуктивность долгого созерцания Мадонны Рафаэля. Однако, возможно,
сам момент смены регистров визуального и вербального -- «мертвая точка» для нашего восприятия мира – забрасывает нас туда, где исполняется истина бытия. Ведь процесс интенции сознания сохраняется, но момент перефокусирования --Augenblick – ускользает от удвоения в представлении и чувстве, то есть выбрасывает нас, хоть и на мгновение, из проклятого круга двойственности. Этот миг переключения свидетельство не отзвука мира во мне, но меня как части мира, исполняющейся его судьбой и истиной; судьбой принципиально иной, чем судьба хода моей рефлексии и чувства. Это понимание, могущее с нами случиться в разрыве степеней сущего, невозможно презентовать « как таковое», ибо сбывается оно за пределами всякой репрезентации, но именно оно в состоянии изменить ход нашей жизни и творчества, сам способ структурирования окружающего мира.
Мы сосредоточились лишь на одной стратегии считывания текста и образов этой книги. Возможно, кто-то выберет иную: сосредоточиться на визуальных образах, настроив "приемник" на восприятие картин, смотреть на тексты в том же режиме -- то есть читать это произведение соавторов не как "книгу" -- страница за страницей, а короткими выборками, и боковым зрением, следуя за "генеральной линией" визуальных образов. Можно перечислить здесь еще с десяток стратегий, но оставим это на долю зрителя-читателя. Ведь, именно на его стороне, в его читательских и зрительских стратегиях, как утверждают философы-лингвисты XX века (напр. Р. Барт, М. Бахтин), рождается произведение. «Автор умер, родился читатель». А может быть … «Король умер. Да здравствует король!» …
Светлана Веселова.
философ,
медиа-художник,
art-критик.
Светлана Веселова. |
